Бывают бесспорные решения, редко, но бывают.

Одно из таких – исполненная мечта актера Олега Меньшикова почитать со сцены Ермоловского театра стихи поэтов Серебряного века, тех, кто однажды остался за чертой революции в белой эмиграции первой волны, и, тоскуя, сложил свою лебединую песню о родине, которую потерял.

Удивительно, но все кто попал на спектакль «Из пустоты... (восемь поэтов)» (Московский драматический театр им. М.Н.Ермоловой; режиссёры — Олеся Невмержицкая, Денис Азаров, Сергей Аронин, Алексей Размахов), на вечер встречи с голосами Прошлого смогли пережить редкое чувство раздвоения, где бегство слилось с возвращением.

Россия увидена через оборотный взгляд чужбины особенно остро. Ностальгия превращается в изысканную красоту визуального и речевого текста с богатством интонаций и одновременно с простотой исполнения, традиционный литературный вечер, раздвигает рамки в более широкий жанр, чем просто художественное чтение,... что же это было? Печальное чудо в обрамлении бумажной «игры», световая трансформация строчек? Свидание с призраками парижской оперы? Встреча с элементами очной ставки времени со своими жертвами? Наверное, все сразу: и чудо, и ностальгическая прогулка по некрополю, и затихающая песнь о надеждах, которые не сбылись.

На авансцену к зрителям вышли Бунин, Гиппиус, Бурлюк, Ходасевич, Набоков... а физическим лейтмотивом спектакля стали метаморфозы бумажной массы.

Сценограф Дмитрий Разумов сделал бумагу единственным материалом своей сценографии, одеждой спектакля, телом поэзии. Спускаясь с колосников, эти огромные листы подобны скрижалям завета, на которых судьба вынесла свои приговоры, и человек должен их прозреть и прочесть. Такое под силу только поэтам и бумага, оживая, нервно обволакивает людей в свои спирали, играет с пленником белизны свои роковые игры...

Строчки Ивана Бунина (исп. — Владимир Андреев; реж. — Олеся Невмержицкая) звучат как воспоминание «Это было...», а ксилофонные переборы звуков, и тающая вода превращаются в робкую капель ранней весны, которую согревают горячие слезы. Поэт упивается сладостью страдания, комкает чувства как бумажный лист с неудавшимся стихотворением. И парадокс эмигрантской поэзии: чем хуже сложилась судьба, тем лучше бунинские рифмы.

И цветы, и шмели, и трава, и колосья / И лазурь, и полуденный зной... / Срок настанет – Господь сына блудного спросит: / «Был ли счастлив ты в жизни земной?»

Зинаида Гиппиус (исп. — Светлана Головина; реж. — Олеся Невмержицкая) – здесь типичная суфражистка, белая эмигрантка красногвардейской выделки, отчасти бестия революции, фурия кокаина с кружками прокуренных глаз и рта, тело в обертке, в изобилии дыр и дырочек, словно прожженных от сигар – только те круги становятся прорезями, а поэзия становится плачем обреченной бумаги, поэтесса словно в бумажном саркофаге истаивающая, исчезнувшая / погребенная в строчках и безднах.

У Давида Бурлюка (исп. — Наталья Селивёрстова, Никита Татаренков; реж. — Денис Азаров) воплощение иной интонации: тут и залом рук, и раздевание на грани элегантного стриптиза... в этой визуальной лепке смятой бумаги в зал передалась вина поэта футуриста, который одним из первых мощно раздувал пожар революции и с размалеванным лицом черта вызывал из бездны огонь, пожравший его же судьбу.

«Мне нравится беременный мужчина / Как он хорош у памятника Пушкину / Одетый серую тужурку».

Бумага гримасничает в такт поэтическому стриптизу.

Владислав Ходасевич (исп. — Ольга Селезнёва, Виктор Саракваша, Сергей Власенко, Егор Харламов, Наталья Селивёрстова, Светлана Дикаанидас, Наталья Сычёва; реж. — Сергей Аронин) — в отличие от футуристов — остался верен классической мечте, брезгливо сторонился от политической зауми... на сцене плотью его бегства стали истерические выкрутасы ватмана, разрывы, трещины, бумажный холст как мрамор с кракелюрами, неровности фактуры (словно гипс).

В этой пляске смерти жизнь поэта – впрочем, как и жизнь всего поколения «серебра» — стала крошевом в жерновах истории. Даже физически уцелев, проводя досуг за столиком парижского кафе, или за рулем такси, как Гайто Газданов, русский классический поэт остается пленником подвалов Лубянки, которой стала его память. Парадокс — свобода не освобождает того, кто живет прошлым. Бумага тревожит своей беззащитностью... ее можно одним движением руки смять или сжечь, чиркнув спичкой.

Так уязвима только поэзия. Калька Времени.

Владимир Набоков (исп. — Антон Колесников, Сергей Кемпо, Егор Харламов, Никита Татаренков; реж. — Сергей Аронин) — еще одно доказательство рокового тезиса о власти русского плена за пределами родины... полотно бумаги превращается на сцене в скамью, а скамья – в диванное место; тут и фактура белой известковой стены и аура приглушенного света от купола (свет подан как рисунок, как храмовый фрагмент, а бумажные чемоданы-саквояжи — как символ дороги).

Поэзия Набокова в такой аранжировке становится тонкой как сон и насыщенной как бег. Вся Россия делится на сны «и путь не остановимый».

«Что, если б Пушкин был меж нами — / Простой изгнанник, как и мы?»

Марина Цветаева (исп. — Ольга Селезнёва, Владимир Кузенков, Светлана Дикаанидас, Наталья Сычёва, Сергей Кемпо, Ярослав Россь, Антон Колесников, Егор Харламов; реж. — Денис Азаров) – одна из тех, кто вернулся, чтобы погибнуть на родине в петле ее роковых объятий. И здесь роль бумаги особенно высока, ведь ее легко можно проткнуть гвоздем из грядущей Елабуги.

Эти гвозди распятий и стали лейтмотивом бумажной сюиты.

Саша Черный (исп. — Ярослав Рось, Антон Колесников, Сергей Кемпо, Никита Татаренков; реж. — Алексей Размахов) подан как танцор и большой ребенок, мы его знаем больше по гениальным детским стихам «Кто храбрее всех на свете?.. храбрее всех малыш - Мышь...»

И вдруг: «Тишина. Поля глухие, / За оврагом скрип колес... / Эх, земля моя Россия, / Да хранит тебя Христос!»... Написать такие строчки поэт мог только в изгнании.

Георгий Иванов (исп. — Олег Меньшиков, Сергей Кемпо, Никита Татаренков; реж. — Олег Меньшиков) — самый вызывающий поэт Серебряного века. Именно его роль исполнил в финале спектакля сам Олег Меншиков. Подал художника фирменным блюдом от шеф-повара, отдельным концертным номером. Как бенефис Поэзии.

Стать Ивановым – большой риск. Этого творца можно сравнить с грудой камней насыпанных поперек парнасского ручья. Тут все бурлит и кипит. И актер вжился в поэзию Иванова, слился с его тенью, смело взял на себя роль этой белопенного облака – он сама отстраненная ироничность, та, что словно накатываемые волны, где каждое слово как отдельно омываемый камешек.

Именно строчки Георгия Иванова стали названием вечера:

«Творю из пустоты ненужные шедевры».

Эмиграция и стала воплощением этой пустоты, где поэзия жила (если судить по стихам и прозе), как оказалось, без воздуха. А бумага стала зримым воплощением пустоты, которая словно ледоход из белых квадратов, спускаясь с потолка огромными кусками белизны, требует жертвы, но не чернил, а крови — крови, пролитой на эти страницы, лишь такую жертву примут музы, и только так можно уцелеть в пустоте, умирая,... но со стихами на губах.