Конечно, "Самоубийцу" Николая Эрдмана стоило поставить на этой сцене — для тех, кто не помнит: в здании, где сейчас работает Театр имени Ермоловой, в 30-е годы находился ГосТиМ, то есть именно тут в начале 30-х Всеволод Мейерхольд репетировал новую пьесу Эрдмана, к тому времени прославившегося "Мандатом". Репетировал, но не выпустил — запретили. Станиславский во МХАТе, который практически через дорогу, тоже репетировал, но и ему не дали сыграть премьеру, даром что он, говорят, сравнивал Эрдмана с Гоголем. "Самоубийцу" тогда запретили больше чем на полвека, не печатали и не ставили, даже в начале 80-х годов она казалась опасной — тогда запретили спектакль Валентина Плучека.

Через несколько лет Театру сатиры играть разрешили, и ваш обозреватель помнит, что на премьере "Самоубийцы" Плучека зрители смеялись не переставая чуть ли не на каждой реплике: как начали с ливерной колбасы, о которой идет речь в первых строках, так и хихикали до самого конца. Молодому режиссеру Денису Азарову, поставившему спектакль в Театре имени Ермоловой, подход к "Самоубийце" как к репризной комедии, которую давно растащили на цитаты, кажется недостойным. Ведь запрещали ее не за остроумие текста, а за то, что Эрдман показал маленького человека, которому стало тошно и невыносимо жить, который хочет лишь обывательского покоя — и это в нашей-то советской стране!

Денис Азаров режиссер хоть и молодой, но заметный, вот сравнительно недавно он поставил в "Гоголь-центре" спектакль по "Елке у Ивановых" Александра Введенского, и к "Самоубийце" от Введенского ведет прямой путь. В "Елке у Ивановых" речь идет о смерти, о ее тотальном страхе и о ее неизбывной смехотворности. К тому же о смерти, погруженной в контекст тоталитарного режима. Можно сказать, что теперь Азаров решил проверить, сколько же Введенского (ну или, если угодно, Хармса тоже) помещается в Эрдмане. Если заглянуть в календари, то правомерность этого эксперимента неоспорима: объединение обэриутов создавалось примерно в то же время, когда Николай Эрдман начинал писать "Самоубийцу", а первый арест и высылка Хармса с Введенским по времени почти совпадает с цензурным запретом пьесы Эрдмана.

Оказалось, довольно много помещается. В Театре имени Ермоловой зрители очень долго не смеются. Персонажи пьесы Эрдмана здесь словно сдавлены в уплощенной сюрреалистической комнатке, занимающей лишь небольшую часть сцены и выкрашенной в яркие красно-желтые цвета (художник Дмитрий Горбас). Даже если и захочешь повеселиться, смех застрянет в горле: на фоне большого подсвеченного задника, словно позаимствованного из спектаклей Роберта Уилсона, и вокруг комнатки, где теснятся главный герой пьесы Подсекальников, его жена и теща, бродят отнюдь не комические персонажи. А именно: милиционер, революционерка в кожанке и словно сошедший с постамента в городском парке выразительный юноша-андрогин с веслом. Последний потом станет фигурой едва ли не зловещей. Да и кабаретные номера под живую музыку, прослаивающие действие пьесы, заставляют зрителей скорее поежиться, чем расслабиться. Соседи и гости Подсекальниковых — все те, кто решает извлечь хоть какую-то корысть из самоубийства главного героя,— ходят с набеленными лицами и отчасти напоминают призраков-мертвецов.

С Эрдманом система обошлась гораздо мягче, чем с Хармсом и Введенским: все-таки он пережил Сталина и умер в своей постели. И спектакль напоминает обо всех эпохах, в которых "Самоубийца" находился под запретом: на стене подсекальниковской комнатушки портрет Сталина меняется на картинку с Хрущевым посреди кукурузного поля, а потом — на Брежнева, правда взасос с Хонеккером, как напоминание о тех временах, когда пьесу наконец разрешили. В качестве еще одного напоминания о страшной, угнетающей системе в сцене "похорон" притворного покойника возникают даже зубцы Кремлевской стены, а финал можно понять так, что персонажей пьесы арестовывают советские спецслужбы.

Но если сценическая среда к концу сгущается, то манера игры, напротив, постепенно расслабляется, зал смеется так, что иногда даже вспоминается та самая премьера в Театре сатиры. Все-таки целиком Эрдмана ни Хармсом, ни Введенским не заполнить. И даже если начинаешь ставить о смерти как о глобальном явлении, то может получиться в конце концов о маленькой, частной любви к жизни. Именно поэтому чуть ли не лучшей сценой "Самоубийцы" становится финал первого действия, когда играющий Подсекальникова Александр Кудин спускается с подмостков в зрительный зал и обращает к публике монолог о страхе перед непостижимым пересечением границы междуэтим и тем светом.

Ссылка на статью здесь